Иногда мне снятся какие-то странные сны, в которых всё до жути упорядоченно. Но не логично, нет, это прерогатива реального мира, — а именно упорядоченно.

Вот, скажем, во сне, чтобы заварить чай, надо сначала вылить воду из чайника себе на ноги. С точки зрения логики это абсурд; во сне никто даже вопросов не задаёт, почему да зачем. Надо — и всё. Мозг пытается чего-то там вякать, вспомнив, что вроде где-то там, далеко, выливать из чайника, чтоб вышел чай, не надо и даже вредно; повякает, повякает да и перестанет, осознав, что, в общем-то, ерунду какую-то вякал. Всем же давно известно, что чай без этого конкретного действия нормально не заварится, и будет вовсе даже и не чай, а какая-нибудь галимая чача. Фигня, короче.

А потом, с утра, просыпаешься и думаешь: ведь откуда-то он это взял, скомбинировал, и вышла полноценная черта полноценного другого мира. Вот молодец. Надо будет у него в следующем сне поинтересоваться, как у него вообще-то это получается. Впрочем, нет, не надо: понятно же, что опять с утра проснёшься и забудешь, как и всё до того снившееся.

Пойду чай сделаю.

Девушка-диктор из динамика говорит в затылок: «Станция „Октябрьская“». Поезд открывается, закрывается и несётся опять куда-то. В чёрную-чёрную пустоту.

Чёрная пустота — способ городского читерства. Это когда ты перестаёшь тратить энергию на осознание города как связанного пространства и за пятнадцать минут телепортируешься из дома в вуз и обратно. Упрощение жизни. Кайф. Sure. А ещё — потеря очередного привычного и приятного. Превращающего городского червя обратно в человека.

Едешь по городу на велосипеде, и чувствуешь город. Едешь по городу на метро, и ничего не чувствуешь. Даже себя. Городской червь почти всегда — без сознания. Не атрофировалось бы оно ненароком.

Один плюс — вот, в дороге в «Как есть» написал.

Я сегодня написал «Как есть» с компьютера Вани С. Написать-то написал, а выйти из консоли забыл. А с Ваней С. так нельзя. Он обязательно напишет что-нибудь в мой «Как есть», не может он просто спокойно сидеть на месте.

Вот он и пишет:

«Нормально» — одно из самых употребимых слов русского языка.

Как дела — нормально.

Как здоровье — нормально.

Как жизнь — нормально.

О чём ни спросить — всё у всех всегда нормально. При этом я явно ощущаю, что действительность в России не вписывается в моё понимание нормы. А жаль.

И правда — жаль.

Вчера в 22:00 в московской двухкомнатной квартире случился эфир века. Мы их с Ваней С. теперь каждый вторник ведём, эфиры эти, а тут решили ещё зачем-то в субботу поговорить в микрофон. Микрофон у нас один, направленный в две стороны, так что пока Ваня болтал что-то про Вышку, блогинг и свою систему ценностей, двенадцать человек слушателей внимали оглушительному звону сахарницы на кухне.

Эфир века, потому что длился три часа и ни разу не остановился. Не вылетела транслирующая программа; не выключился, сказав «Goodbye see you», микрофон; в доме не выключили электричество, и не перестал работать микшер, через который работают наши с Ваней наушники. Удивительно. Впрочем, возможно, так случилось для контраста: первый эфир не могли слушать больше пяти человек, а второй прерывался каждые пятнадцать минут, угрюмо прощаясь каждый раз окном «Программа „SAM Broadcaster“ не работает» и зеленой полоской, ознаменовывающей тот факт, что Windows работает, пчёлка, и пытается найти решение этой проблемы. Не помню, что я чувствовал, отказываясь от этого добровольного самопожертвования во имя себя кнопкой «Отмена»: скорее всего, ничего. Anyway, с прошлой субботы дня я этого окна не видел.

Странно, но даже скайпозвонки, которые я настраивал тридцать три дня и три ночи, работают. Вот только звонят мало. В тот раз позвонили дважды, в этот — единожды. Что будет в следующий, не знает никто.

Кажется, эфиры теперь для нас полностью аналогичны метромарафонам: не понимаешь, зачем, во время не чувствуешь ничего, а после — будто совершил что-то великое.

«Ты так тяжело вздыхаешь, как будто сейчас должен выпить очень жестокий яд, и не уверен, выживешь ли после этого» — говорит Ваня С. Да нет, Ваня С. Впрочем, можешь спросить меня об этом в следующем эфире; может, я придумаю в ответ какую-нибудь шутку.

Еду, еду я на скимборде. Тихо. Только море шумит. Еду, еду, падаю.

Упал. Неожиданно откуда-то сзади появляется Ваня С.

— Здравствуйте, — говорю я. — Что у тебя за талант такой — постоянно везде появляться?

— Этим вопросом можно жизнь мою озаглавить, — ответил Ваня С.

Сижу в Аэроэкспрессе до Шереметьево, и в голове пустота.

Бывает разная пустота в голове: такая, от которой хорошо и такая, от которой страшновато: а вдруг она — признак пустоты в жизни? Сейчас — вторая. Поэтому и открыл ноутбук с текстредактором — чтоб заполнить.

Мимо поезда проносятся сначала стройки, потом — промышленные захламлённые виды, потом снова стройки, и сразу всходы даёт мысль, что перманентная стройка не всегда есть хорошо; иногда это тревожный звоночек, как сирена в психклинике: звенит, ругается, орёт, истошно доносит что-то, причём её все понимают, а вот слушают — не все.

Позже, когда стройки заканчиваются, от путей в окне отходит стрелка — и врезается в память, как круглый острый метрокопательный щит.

Шереметьево, встречай. Стрелка — не наш выбор, хотя за ней — всегда самое интересное. Оно начинается, когда делаешь что-то, за чем автоматически не следует очередной шаг.

В августе живёшь как под прицелом: любой солнечный день может стать последним. После мимолётного взгляда на хороший прогноз в начале августа расплываешься в улыбке и идёшь медитировать, в середине — считаешь себя фортунастым ловцом фортуны, в конце — готов поверить в любого бога, лишь бы не оказалось сном. Боишься, что проспал самое дорогое. Это психологическая проблема, которая решается отпусканием и принятием любого, вхождением в поток и безвозмездным согласием двигаться по течению; но ведь времени в обрез: надо ловить последние ультрики теплосвета. Оправдание принимается, несмотря на то, что так себе оправдание.

Нельзя упускать ни единого жаркого мига; жара становится приятной, потому что становится редкой. Обыкновенное августовское «что, всё? Серьёзно? Нет, вы… вы не шутите? Но как же… Я же хотел… Я же столько всего.!» тянется скучной возбуждённой нитью, как на третьей стадии умирания. Под цокот цикад где-то в цветах участка сидишь на балконе, стучишь и понимаешь: вот оно, счастье — когда хорошая погода, и только. Даже вечерне-ночные комары — покусают и перестанут, а солнце — это надолго.

Больше, кажется, ничего не нужно: солнце — самодостаточная составляющая жизни.

Меня прёт от очень немногих вещей. Хорошо, что эти вещи есть.

Меня прёт от альбома ‘Dark Side of the Moon' группы Pink Floyd. От восьмой серии третьего сезона «Твин Пикса». От «Фрэнки-шоу» и от спектаклей по мотивам. От британской типографики — и от ощущения, что она вроде какая-то странная, но ею всё равно все пользуются. От ощущений после медитации. От ощущения, когда идёт прямой эфир, и не знаешь, что случится на экране в следующую секунду. От ощущения, когда ты в прямом эфире и в каждую секунду точно знаешь, что говорить и делать (пока ни разу так не получалось, но мозгу всё равно, реальную ситуацию переживать или воображаемую). От заставок телепередач, которые немного отличаются от выпуска к выпуску. От тёплого вечернего солнца на литвиновском балконе. От осознания, что в мозгу происходит нечто странное и неконтролируемое. От письма автоматической перьевой ручкой. От мантровых цитат из древних текстов под успокаивающую музыку. От верхней точки синусоиды.

К сожалению, все эти поводы скоротечны, и чем быстрее пьёшь из стакана, тем быстрее он опустеет. Кроме, пожалуй, солнца; солнце — вечно. Остальное под властью времени.

Москва зимой — средоточие угрюмости и съёженности. Москва летом — средоточие гипертрофированной скорости.

После медленного и приятно статичного Литвинова Москва кажется каким-то адом. Приехал, купив билет на утреннюю электричку — автоматически стал его частью; не устраивает — миль пардон, мадам, мон шер, мсьё, сам напросился! Вот тебе вокруг информационный ад, вот ад спешащих, вот ещё ад разрывающегося телефона (кажется, я знаю, кто его разрывает), а не сможешь выстоять — твои проблемы. Когда-нибудь, когда увязнешь во всех трёх адах и запросишь ещё парочку — спасибо скажешь, что глаза открыли. А потом сгоришь. И жизнь сгорит. Пронесётся мимо, визжа от негодования, оттого, что бросил, не подумав, увязавшись за дешёвым лайфсталом — но будет уже поздно. Поезд уйдёт. Уйдёт твоя последняя электричка в Литвиново. Впрочем, скорее всего, ты и не заметишь, как она уходит.

В Москве хорошо тратятся деньги. Тратятся на вроде бы нужные и полезные вещи — а принесёшь домой, глянешь и поймёшь, что полезными они были, только пока лежали на полке магазина — чаще всего книжного. Там они хотя бы атмосферу создавали. А здесь их разве хоть единожды откроешь?

В Москве перестаёшь осознавать жизнь, и это её главный грех.

Мне нужен информационный вакуум (или то, что в сравнении с московскими информационными потоками будет казаться вакуумом). Я еду обратно, подальше от ядра жизни, лекарства от скуки, которое в чрезмерном количестве превращается, как и следует, в яд.