В тихом, вечно светящемся, как нейронная компьютерная сеть, поле происходит вечное движение. Миг отмеряется числом колебаний атмосферы; сине-красные фонарики мерцают, изредка, в моменты особого экстаза работая в полную мощность. Время не идёт здесь: оно растворено в бесконечности этого поля и в мерцающем свете, который хочет поглотить, а затем разверзнуться, выплеснув молнию энергии.

Но иногда время здесь всё же появлется — недвижимое, как твердая скала, остановившееся изваяние. В такие моменты поле пустеет и становится просто сборищем городских фонариков, которые недвижно застывают на своих цветочных стебельках. Невозможно передать словами, что происходит в тот момент на поле; можно лишь погрузиться в черноту, висящую над ним, посмотреть сверху, а затем спуститься обратно и незаметно раствориться в нем, став одним из полевых цветов. Тогда всё возродится вновь, и вновь это поле будет бесконечно тихо генерировать энергию.

Для того, чтобы дать полю себя поглотить, нужно на нём оказаться. А чтоб попасть на него — просто дать себе на него попасть, представив его и погрузившись в его образ.

Поле это — источник творчества. Оно как поезд, несущийся неведомо куда — только тихий, спокойный и приятно ограниченный. Оно будет существовать всегда. Главное — отыскать его на карте собственного подсознания.

Образ этот навеян мне извне, но всегда был внутри меня.

Жизнь — это дорога, которая никогда никуда не приведёт. Никто не знает, бесконечна ли она и, если нет, есть ли что-нибудь в конце — или там просто беззвучная пустота.

Пока ты на дороге, ты жив. И единственное, что имеет смысл — идти по этой дороге. Идти вперёд или, остановившись, любоваться видом — потому что пройденным ты уже любовался.

И не нужно думать, из чего сделана эта дорога, кто её сделал, зачем и когда. Ответ на любой из этих вопросов даёт любая религия, даже та, что называется наукой. Только вот всё это — неважно. Важно одно-единственное: пока ты на дороге, ты жив. Жив, увы, даже если любуешься уже до дыр облюбованным.

На улице — последний осенний день апреля. Дождь уныло стучит по Москве уже восьмой час, изредка перестукиваясь со звонками Вани С. Пять минут назад он орал на весь дом о том, что я опять, чёрт возьми, постоянно сплю, а сейчас уже сидит у меня на диване с компьютером и, продираясь сквозь чащу дружественности интерфейса, заказывает доставку пиццы. Пицца и сон превратились в культ, потому что других вариантов нет. Или наоборот?

За окном привычно горит огнями Москва-сити, создавая ощущение, что всё вокруг — какой-то странный сон, в котором происходит бесконечный день сурка. Сегодня Москва-сити горит. Вчера горела. И завтра будет гореть. Отличие лишь одно: возможно, завтра таки наступит настоящая майская весна.

Пицца и сон превратились в культ. Но завтра этот культ уступит место новому — культу весны. И Москвы-сити.

Погода сегодня целый день швыряется в нас градом и ясным небом вперемежку. Но мы не жалуемся. Откуда-то, вероятно, из прогноза, мы знали, что так и будет, и налетевшая с утра буря вкупе с совершенно чистым небом через каких-то сорок минут не показались нам выдающимися. Стали лишь поводом написать этот пост да поразмышлять, не опять, а снова.

Контраст — вот главное мерило человеческих чувств, эмоций, переживаний и ощущений. И вообще, наверное, главное мерило человека — как существа, как мыслящей машины и как полутораметрового царя зверей без царя в голове. Если мы видим белую меловую точку на чёрной доске — мы заявляем об этом; стоит этой же точке появиться на бледно-серой стене — и заметит её только самый странный. Самый непонятый, самый «не от мира сего» и самый внимательный из всех. А погода — она так, между делом. Повод провести ещё одну аналогию, и только.

Переменно облачный закат за окном.

Календарно — последний час нынешней зимы. Последнее время всячески противлюсь привязыванию всего к срокам, ведь календарь — не больше чем система отсчёта, но сейчас вдруг захотелось.

Раз уж зима календарём завершена, пора раскрепощаться, распрямляться и вновь виснуть под тяжестью перемен, которые поначалу кажутся лёгкими. Жить, жить каждую секунду осознанно, вплоть до осознания собственного засыпания. Стремиться к недостижимому, зная, что стремишься к достижимому. Видеть во всём прекрасное, жить, жить и счастливить себя, а если получится — и не только.

И среди всей этой жизни не забывать здраво, что для весны всё же объективно мало календарности: весна самостоятельна. А мы — нет. И каждую зиму-весну-осень всё-таки подводим итоги, разрывая камнями сбалансированный жизненный поток.

Мимо окна проносятся события, люди, машины. Всё стучит, звенит; как пар, вырывается смысл из почившей навеки машины времени. Поезд едет, тихо скользя по рельсам и аккуратно, с миллиметровой точностью отмеряя громким стуком шпалы — и ни один человек внутри него не догадывается, что он, зачем и куда едет. Как маленькие золотые рыбки, мы сидим на полках, кушаем курицу с боржоми и ни о чем не думаем. Как тягловая лошадь сопит в кабине машинист, от волнения передвигая рычаги не в ту сторону, что, впрочем, мало сказывается на общей картине событий: поезд все же едет, куда, неясно, но движется — и славно.

По коридору буднично проносятся сгустки энергии, о которых автор этого опуса почти ничего не знает — знает, что они есть и они носятся с бешеной скоростью по коридорам, залетая иногда в купе — и тогда их обитатели вдруг разом вздрагивают, и один из них, редко два — задирает ноги на полку и начинает выстукивать в клавиатуру ноутбука какие-то одному ему ведомые слова. Остальные чаепиты и куроеды недоуменно на него смотрят; а позже один из них точно так же уткнётся в ноутбук, оставшись наедине с собой — и трое других перекинутся недоуменными взглядами. Не бывает так, чтоб за всю поездку кто-то остался неохваченным этой творческой эпидемией — заразятся все, и никто никогда окончательно не вылечится: симптомы со временем притупятся, но не уйдут; и даже более того, есть шанс, что и после выхода из этого бесконечно длинного многоместного поезда кто-то неожиданно вскрикнет нечто эврикоподобное и уйдет в иные миры, те самые, число которых равно числу чаепитов и куроедов.

Удивительный это поезд: меж вагонами и в тамбурах никто не курит и не рисует несмываемым маркером; проводников в нем почти нет, а если они и появляются, то ниоткуда и совершенно неожиданно, и ни один обитатель состава не презирает их, как это бывает в нормальных человеческих поездах. Здесь есть всё и одновременно нет ничего: полная идиллия, гармония. Все счастливы. Все куда-то едут.

И есть только одна проблема, которая существует почти для всех: мы все, люди, чаепиты — мы все едем в одном поезде в одно место. Впрочем, в мультимирах каждого из нас этого места чаще всего не существует; этому месту там просто нет места. Но глобально проблема остается проблемой. И когда поезд подъезжает к конечному пункту, все вздрагивают, разимые одной-единственной мыслью: а куда, собственно, я ехал?

И действительно, куда?

День. Полночь. Морское побережье, иссыпанное песком и испещренное камнями, один из которых гладки, другие — шершавы, а третьи ранят, стоит лишь прикоснуться.

Абсолютная индифферентность. Никого. Ничего не происходит, кроме запланированного природой и созданного ей постепенно и аккуратно, отборочно.

Вокруг редко и несогласованно летают мыслесгустки, сообращаясь друг с другом и создавая причудливые смыслы и подсмыслы, питая друг друга на расстоянии и подпитываясь от окружающей среды. Летают. Тихо.

И вдруг, похожий на взрыв нейтронной бомбы, раздается оглушительный треск, затмевающий всё окружающее. Два прекрасных самодостаточных сгустка сталкиваются лбами, совершенно неожиданно для самих себя, и с каким-то утробно-неоднозначным звуком, глушащим всё на расстоянии нескольких сгустков, реагируют друг с другом долю микросекунды. Над песчаным ландшафтом не остается ни единого сгустка. Все исчезают. И проявляются снова позже — все, кроме тех, столкнувшихся.

И вновь продолжается медленно-хаосовая летьба, не затрагивающая никого и ничто, даже саму себя.

Только что стало на два сгустка меньше.

Жаль, что я раньше не поймал сгусток о том, что все мысли — это сгустки. И что плюс с минусом дают не минус — они дают ноль. Только и всего.

Жизнь — это плюс или минус, всегда. Человек не переходит в сознательное состояние, пока его не накормят минусом или плюсом. А как только человек теряет минус или плюс, жизнь заканчивается. Поэтому так трудно от них избавиться.

Жизнь — это не ноль. Не бывает живых нулей.

Пока едешь на современном двухэтажном поезде из Питера, пытаешься поймать состояние осознанности. Получается. Ловишь — и тут же отпускаешь. Вспомнив, сколько всего там сделать мог — а не сделал.

Питер — город-пенсионер. Вежливый, аккуратный, обходительный и заботливый, как бабушка. Накормит, напоит, доведёт до автобуса, напомнит в нем, что совместными усилиями вполне возможно сделать общественный транспорт комфортнее, а потом — в метро, о том, что документы — тоже вещи и что их в поездах лучше не забывать. И за это я его люблю.

Жители Петербурга делятся на две категории: любящие свой город и тихо его ненавидящие. Ни те, ни другие, если прямо не спросить, не скажут, за что именно. Жаль, что так и не спросил. Ни у тех, ни у других.

Приехав в Питер зимой и попав в самый пик обмораживания, понимаешь, что погода в Питере — не плохая. Дожди, хмурость и серость — стереотип. Погода вообще не участвует в жизни города. Она существует очень отдельно, где-то далеко, куда нам, обычным людям, нет хода. И если мы в дождь вынуждены ходить под зонтами и хмуриться, а в мороз — дрожать от холода и согревать последние оставшиеся пальцы — не надо винить в этом погоду или, тем более, город, в котором погода. Погода никогда не делает нам ничего плохого или хорошего. Она существует. И мы существуем. Когда придумаем способ без ущерба для среды управлять погодой — наши взаимоотношения поменяются. Пока — как есть.

Часть москвичей скучает по Петербургу, часть петербуржцев — по Москве. А что, если указом президента поменять их местами? С той лишь поправкой, что президент — не Президент, а каждый из скучающих?

Но нет.

Поезд из города А каждое утро ездит в город Б, а вечером того же дня — возвращается в город А. Так происходит каждый день в одно и то же время. И ни разу не было, чтобы на пути упало дерево, машинист запил или начальник станции в А или в Б не пустил поезд на станцию.

И эти поезда никогда не встретятся. И вы знаете, почему?

Не судьба.

Когда приезжаешь на дачу, не взяв собой компьютер, начинаешь писать вместо клавиатуры ручкой на бумаге. На бумажных листах, вырванных из инструкции по использованию свежекупленной родителями стиральной машины.

И сразу же понимаешь, какой мощный толчок дало человеческому творчеству изобретение текстовых редакторов.

С точки зрения скорости, мысли — это свет. Проносится мимо тебя, их толком и не замечаешь — видишь только один сплошной световой пучок. (Чтобы лучше понять метафору, сделайте или поищите в Интернете фотографии с длинной выдержкой.) Чтобы вбить в клавиатуру одну конкретную мысль, надо выхватить её из пучка — а это занимает драгоценное время, за которое мимо сознания проносится ещё с миллион. Чтобы записать эту же самую мысль на бумагу, требуется гораздо больше времени — пока будешь писать, забудешь и мысль, и следующую мысль, и тему своего опуса.

Так что на бумаге хорошо пишется школьные сочинения — те, что «вступление, основная часть, заключение». Действительно хорошее пишется на компьютере. Или на машинке. Или на бумаге, но почерком, близком к куриному. (Ааааа! Нет! Нельзя использовать такое избитое сочетание, такой страшный штамп! Скажем по-другому: почерком, как из-под сумасшедшего электрокардиографа. Вот, и непонятно сразу, и вроде как даже оригинально. Сойдет.)

Гении писали быстро. Понятным почерком, но только им самим. Поток их сознания безостановочно стремился в подсознание, где укладывался в клубок пережитого, распутать который значит открыть их гениальную душу — недаром до конца сделать это никому не удается. Часть этого потока — и только часть! — ложилась на бумагу. Потому что даже сыграть сумасшедший электрокардиограф не значит вылить на бумагу всё.

До конца осознать суть литературного или любого другого опуса может только его автор. Поэтому, например, я очень критически отношусь к тому. что говорится на уроках литературы. Они нужны исключительно чтоб узнать, сколько есть на свете прекрасного словесного искусства, которое можно познавать самому, и чтоб сдать ЕГЭ по литературе. Всё.

Ваня С., узнав, что я приехал на дачу, не взяв собой компьютер, и начал писать вместо клавиатуры ручкой на бумаге, удивлённо воскликнул: «Пост пишешь? На бумаге? Это стоит отдельного поста!» И вот я его написал, этот отдельный пост, а вы его читаете.

Спасибо вам.