Шинами громыхает Кутузовский. Окно силится, пытается не пускать — не выходит. Шуршание шинной резины просачивается сквозь шестой этаж и деревянные сорокалетние рамы и вносится перманентно в поток слышимого. Сквозь наушники вносится. Доносится оттуда, ниоткуда, снизу, как из ада. Москва — ад. Люди. Машины. Аншлаги в метро по вечерам пятниц. Велодорожки и велопрокаты в плюс два Цельсия — трам-та-ра-рам, приятно ездить по утрам! Цветущие огнем листья лежат, смиренно поникнув, сгрудившись в кучи, ждя. Сухость, сухота, сухо́тка — просто дождя хочется, оправдать дабы — октябрь, пора бы! Ложка отборной свежей зимы несется в рот — плюешься, до сих пор не уверовав в реальность. И это пора бы. А то нет, ждешь, ждешь, несчастный, брошенный всеми природными силами в холод, пока станет как обычно. Станет. Не сейчас, спустя. Подожди. Дождешься.

Все дожидались. И ты дождешься. Переждешь еще, не поверишь, что уже́.

А там уже весны ждать.

Это фигня, — безаппеляционно произнес метромарафонец Иван, качая головой и крышкой макбука.

Он был уже немолод. На его лице неясно отпечатались следы прожитого и недопережитого, впечатления от аркашонских серфоберегов и поездов, выпитого красного вина и пиццы «quattro fromaggio», которую он покупал исключительно на Новом Арбате и исключительно у женщин с черными волосами и бейджиками — мало ли что. Он сидел, откинув голову назад, на новом синем кресле в вагоне столь же нового немецкого состава, курсирующего по свеженедостроенной дороге вокруг Москвы, и без особого внимания слушал идеальные английские «This is Andronovka. Change here for…». Его мысль витала где-то далеко и, кажется, не собиралась возвращаться, оторвавшись от вечной мирской суеты и взлетя вверх, подальше от полного зрелыми семьями и пенсионерами вагона, подальше от социальных стереотипов, узрев истинную ложь и истинную правду. Неясно было, хотел он этого или достиг случайно. Неясно.

Когда-то Иван был молодым, активным и амбициозным молодым человеком. Его жизнь была полна сюрпризов, неожиданностей и цифровых айфоновых пуш-уведомлений, как и любая жизнь в то доголографичное время. Он работал редактором, помогал компаниям создавать тексты, если надо, верстал, и чувствовал себя нормально. Все и было нормально. Это была нормальная, обычная жизнь, из тех, что под свой логический конец обращаются в вечную уютную нирвану, если правильно распорядиться. Он был счастлив.

Но жизнь откорректировала.

В десятом классе Иван узнал, что четверо столь же амбициозных и еще не достигших нирваны зачем-то провели почти сутки в метро, дабы испытать себя и некрасиво заснять станции. После этого его жизнь преобразилась.

За несколько десятков лет Иван проехал все станции всех метрополитенов и железнодорожных транспортных систем мира. Его мозг был полон впечатлений, готовился взорваться, но Иван не давал, сдерживая свою необъятную силу, чтобы случайно не забрызгать ею окружающих. Он был велик и прост одновременно. Его популярность шла ему на руку. Он побывал везде, где мог, и это его полностью устраивало. В конце концов, ради чего еще стоит жить?

Сегодня все заканчивалось.

Последняя транспортная система, что успели построить улитки-подрядчики, отдала неустающему свои секреты и традиции. Он сидел в огромном вагоне со своим неизменным тезкой-спутником. Оба задумчиво глядели в окна.

Все заканчивалось. Жить было незачем.

Вагон со сверхсветовой скоростью несся сквозь плотный воздух, предвещающий скорую грозу. Горза наступала. Тучи сгущались над составом; метромарафонцы сидели. В какой-то момент им начало казаться, они — боги. Но им было неважно, кто они. Они выключились из действительности. Они достигли вершины. Они сидели на ней, острой, но приятнофй, свесив ноги и тихо внутренне грустя. В конце конццов, ради чего теперь стоит жить?

Машинист состава, нанятый специально, включил третью сверхзвуковую скорость. Двигатель бесшумно взревел, а потом резко взрыкнул и взорвался.

Взрыв.

Бам.

Смерть. Смерть.

Это была такая фигня…

Чтобы прочувствовать город, в который приехал, нужно прожить в нем как минимум три дня. Тогда полностью погрузишься в атмосферу и возникнет желание остаться -- новая атмосфера всегда интереснее изжитой старой.

То же и со странами.

Когда прилетаешь в аэропорт, не возникает ощущения, что только что переместился на много километров, попадя в другую страну и культуру. Аэропорты одинаковы. Я ещё не запомнил ни одного аэропорта, кроме копенгагенского — там построили огромную красивую оранжерею, а по территории ездят электромобили для инвалидов, к которым за крючок цепляются коляски. Это исключение. А у стран исключений не бывает. Каждая страна отдельна и отлична от остальных.

Италия пока не покорила моё сердце, но продираться ей, чувствую, осталось недолго. Пока у меня нет ощущения, что я в глубоком отпуске, который вызывающе начался, когда у остальных отпуска закончились, но скоро будет.

Сейчас я лежу около открытого окна, если шагнуть в которое, провалишься сквозь ветви какого-то итальянского дерева в пропасть глубиной метров в двадцать. За окном перекрикиваются собаки, а три часа назад перекрикивались молодые люди, устроившие фотосессию. Так оно, наверное, и есть, Италия — страна вызывающие эмоциональных людей. Русские в лифте не здороваются, американцы — здороваются, итальянцы приветствием не ограничиваются. Так пока мне кажется.

А ещё за окном — горы и маленький кусочек моря. И крыши, и деревья. И все такое итальянское-итальянское. Только я это пока не прочувствовал.

Позавчера приехал с дачи в Москву, лег спать и, слушая через открытую по случаю жары форточку неравномерный грохот Кутузовского проспекта, сильно пожалел о том, что лето заканчивается.

А как иначе? Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Действует всегда, неважно, что заканчивается — лето или колбаса в шестом гастрономе. Всегда будут те, кто не хранил и те, кто плачет. И нет злого рокового умысла в том, что подчас это одни и те же.

Впрочем, сейчас я снова на даче. К счастью, у меня нет ощущения, что вокруг какая-то странная и непривычная тишина.

В какой-то момент, недели три назад, у нас начались ежедневные отключения эдектричества. Минут на пять, как в городе Эмбер. И всегда полседьмого вечера. Мы, сидя за полдником, усердно ругали за это нерадивого и социально неориентированного абстрактного жителя деревни, которые ежедневно по расписанию врубает свой сварочный аппарат, и прощай напряжение на фазе. Однако это не возымело никакого толку. Пришлось смириться и ждать каждый раз ангелов-электриков, провозглашающих свой трах-тибидох и с загадочной улыбкой делающих замыкание где-то вдали, в электрическом раю.

Пять минут назад свет кончился снова, на этот раз — у всей деревни. Все три фазы обесточены. Казалось бы, время вечернее: ложись спать, мирный житель Московской области, только-только устроившийся у телевизора посмотреть немного лабуды после программы «Время» — тебе уже во всех смыслах не светит.

Но нет. Мы терпеливо ждем. С почти родной уже музыкой, заботливо закачанной в телефон — музыкой, знакомой, но очень-очень таинственной и многосмысловой, скрывающей еще много неизведанного и непонятого; с неоправдывающимися ожиданиями и разорвавшимися, как фугасная бомба, надеждами; с планами, стремлениями, мечтами и с непоколебимой верой в будущее, где жителям нашего необъятного мира будет в буквальном смысле дарована энергия и достанется несчетно света, тепла и всего вожделенного.

Ждем и переживаем: а дождемся ли?

Иногда кажется, можешь все. Ну, почти. Разбегаешься и летишь, гонимый ветром, и ощущаешь свободу, как никогда раньше не ощущал. Мир вокруг преображается: теперь это не свалка лун, затмивших солнце, а солнце, озаряющее другие солнца, яркие, красивые и теплые; в мире свет, добро и бесконечное пространство для творчества, не затмеваемого ничьими лунами. В душе просыпается искорка радости, взявшаяся будто бы из ниоткуда, но на самом деле нет: ее автор — эта душа и есть. Она сеет счастье; все души сеют счастье для всех. В мире царит вечная гармония.

А через пару минут этого беспричинного вдруг вспоминаешь: вот он ты, сидишь в этой нескончаемой бренности, и вокруг все время что-то похожее вроде бы на радость, но с другой буквой в начале. И ведь, черт, сделать с этим ничего не можешь. Или лень. Слишком многое притягивает к земле. Не хватает мощности двигателя. Альтиметры на нуле. И спидометры. Движения нет. Завис.

Так и живешь, ради прекрасных искусственных мгновений, которые сам себе позволяешь лишь изредка. Ну, это, чтоб жизнь медом… ну, вы поняли.

Самые интересные зарисовки реальности рождаются в автомобиле.

Пока едем из большого муравейника с большим подземельем, именуемого «Мега», льет настолько сильный дождь, что не хватает мощности дворников. Машина, островок неясного спокойствия среди огромной бущующей бури, пробивается сквозь огромные капли на скорости шестьдесят километров в час. Снаружи шумит и рвется; внутри царит спокойствие. Когда утыкаешься одним ухом в столик посреди заднего сиденья, второе перестает что-либо слышать. Чувствуешь только вибрацию. То, что бушует снаружи, отлетает на расстояние бесконечности. Удивительное ощущение.

Дома встречает кошка, перед уходом бессовестно подозванная, поднятая на метровую высоту и вышвырнутая во тьму дома с невнятными извинениями — то ли кошке, то ли самому себе. Сейчас — встречает, мурчит, не знает, чем привлечь внимание. Потом мучается, не понимает, где хорошо — дома или не дома? Где спокойнее? Где приятнее? На эти два вопроса нельзя дать один и тот же ответ. Но всегда, когда небо над Литвиново скрыто и изредка пронзается светом, ответ находится.

И он очевиден.

Решили с И. написать историю.

Например, о том, как один суперсложный и суперсекретный вирус распространялся по серверам и в итоге в один момент закрыл половину сайтов Рунета. Люди сказали, это Роскомназдор, а программер, написавший код, сидел в это время у бассейна где-нибудь на островах, потирая руки. На следующий день он полетел с островов в уездный город N проведать престарелую бабушку, а пилот в какой-то момент потерял контроль над лайнером, и когда из обломков выкопали черный ящик, оказалось, что у самолета отключились все двигатели благодаря действиям другого программиста, который вставил в самолет флешку и заразил бортовой компьютер еще одним вирусом. После этого он объявил себя наследником бабушки из уездного города N, которая, узнав, что внук разбился, поехала взглянуть на тело и в пути умерла, отравившись несвежей курицей, которую дали в поезде, и получил ее двушку на окраине, в тридцатисемиэтажке, построенной в нулевых в рамках программы «Доступное жилье». Правда, через неделю тридцатисемиэтажку снесли, построив на ее месте торговый центр. Программист-наследник же после сноса сильно поумнел и скрылся. Через год его нашли на островах у бассейна. Он сидел, потирая руки, и дописывал секретный код, который должен был закрыть вторую половину сайтов в Рунете.

Вот… так… как-то.

Жара, как обычно, пришла в Литвиново внезапно.

Мир застыл, словно в вакууме. Воздух перестал двигаться. Движение создают лишь мухи и комары, изредка пролетающие мимо и немного досаждающие жужжанием. Когда жужжание далеко от тебя, оно не беспокоит. Когда оно начинает виться вокруг с ужасающей скоростью — ты теряешь ориентир, ситуация выходит из-под твоего воображаемого контроля и начинает раздражать. Наверное, поэтому никто не любит комаров с мухами. Вернее, и поэтому тоже.

Колебаний воздуха нет, зато есть звуки. Когда сидишь на веранде, смотришь попеременно в экран ноутбука и на предзакатное небо, выстукивая поток сознания в клавиатуру, начинаешь слышать их очень хорошо. На десять часов цикают цикады. На два — поют вечерние птицы. На одиннадцать подъезжает к забору машина соседа. А на девять часов играет радио с неизменными дачно-примитивными завываниями каких-то популярных певцов. Неужели люди не думают о том, что в радиусе трех участков есть кто-то, кто хочет послушать не радио, а тишину, цикад и птиц?

Или, может, эти люди просто свободны?

Вдалеке на одиннадцать часов шумит электричка. Сосед громом какой-то тачки добивает только зародившуюся идиллию.