Года два назад я слушал в Петербургской филармонии вторую симфонию Рахманинова и второй (кажется) концерт Прокофьева — и Рахманинов мне страшно понравился, а Прокофьев — нет.

А сегодня я сходил на концерт симфонического оркестра п/у Павла Когана и пианиста Никиты Мндоянца в Большом зале консерватории. Давали тоже Рахманинова (третий концерт; естественно, как я мог такое пропустить) и тоже Прокофьева (сюиту по «Ромео и Джульетте»). Ощущения повторились, но исполнением Рахманинова я остался глубоко разочарован.

Почти везде, где можно было скомкать бедного Рахманинова, Мндоянц скомкал: казалось, что музыка льётся какой-то ленивой кисельной рекой вместо того, чтоб звучать чётко и с выделением нужных мест. Две моих любимых цифры тоже пали жертвой комкания (и где они все только берут идею, что их можно играть вот так), а с каденцией в первой части (не грандиозной ossia, а простой, где скерцо в середине) Мндоянц сделал нечто совсем невообразимое: вместо того, чтоб стать отдельным куском, она у него просто прошла мимо, точнее сказать, проплыла: почти ни одной отдельной ноты слышно не было, и если бы я не знал о том, что в этом месте должна быть каденция и о том, что именно в ней должно быть — так бы и не догадался о её наличии. Каденция в фортепианном концерте обычно — часть выдающаяся. А Мндоянцу как-то не выдалось. Редкий случай, когда не музыку спасает исполнение, а наоборот.

А с Прокофьевым вышло интересно. Я очень плохо знаю его творчество (даже тему из «Пети и волка» не помню), и, к своему стыду, понятия не имел, что первая часть сюиты «Ромео и Джульетта» — это первая часть сюиты «Ромео и Джульетта», а не просто музыка из какой-то старой телевизионной рекламы. Но сразу же, как только первая часть закончилась, стало понятно, почему Прокофьев меня никогда не интересовал (а на контрасте с только что отзвучавшим третьим концертом Рахманинова — тем более).

Дело в том, что Прокофьев, по ощущениям, больше писал, чем зачёркивал. А Рахманинов — больше зачёркивал, чем писал.

Если такое объяснение вас почему-то не удовлетворяет, зайдём с другой стороны: прокофьевская музыка слишком спонтанна, чтобы её можно было понять с первого раза. Например, обычно я слышу, какие именно ноты звучат и в какой тональности, а когда тональность меняется, могу это изменение отследить и построить связь между старой тональностью и новой. Рахманинов меняет тональности много, но аккуратно; каждый раз, когда это происходит, можно задаться вопросом «как он, чёрт возьми, догадался, что надо именно вот так?» и не получить ответа, потому что уже следующая модуляция, времени нет философствовать. Прокофьев же меняет тональности как заблагорассудится, без особой системы: захотелось — сменил; захотелось ещё — сменил ещё, в любой момент с чего угодно на что угодно. Прокофьеву вопроса про надо именно вот так не задашь, потому что нет ощущения, что так надо. У него — поток сознания, ему не до обдумывания. Он как будто пишет, не читая.

Мне не хватает ума воспринимать музыку Прокофьева: я не могу глубоко в неё зарыться, понять и получить удовольствие. А в рахманиновскую — могу. Но только когда интерпретация не предполагает, что музыка — это кисель, а не музыка.