Убит Алексей Навальный.

Текст ниже — текст страшный, противопоказанный тем, кому сейчас плохо и кто не готов ощутить удар обухом по голове. Я мог бы его не писать и не публиковать, но почему-то мне это сделать кажется важным. Не читайте его, если не готовы защититься — кто чем. Я предупредил.

Нам всем выпал очень, очень тяжёлый, очень чёрный век. Я не знаю, что делать со всем этим нескончаемым потоком липкой черноты, который льётся на меня из России — сначала лился, обливая всего меня, потому что я был там, а теперь достаёт уже только какое-то проснувшееся за последние годы эмпатическое нечто, вопрошающее «а как же там N…» — потому что меня там нет, но это N — есть. Я не знаю, как с ним справляться. И, что, может быть, самое страшное, — я уже не знаю, надо ли.

Живой Алексей Навальный для меня был последним оплотом надежды, последним, что прямо противостояло этой липкости, этой черноте, ломающей через колено будущее целого поколения. Я, понятно, никогда не видел его вживую, я не выходил на митинги, я в прямом смысле слова диванный зритель, который смотрел на всё происходящее в России начиная примерно с акции (Навального) «Он вам не Димон», с каждым годом сильнее и сильнее съёживаясь от ужаса и в какой-то момент съёжившись настолько, чтоб окончательно принять решение об эмиграции. Чтобы принять это решение, мне понадобилось увидеть, как Навального встречали в январе 2021 в двух московских аэропортах, а ещё через три месяца — как винтили людей на акции в его поддержку, когда он объявил голодовку в ответ на неадекватную медицинскую «помощь» в колонии. Я смотрел на это и думал: я не хочу прожить в этом всю свою жизнь, не хочу вверять её тем, кто умеет только разрушать, убивать и винтить. Через десять очень трудных месяцев я уехал в Чехию, где живу до сих пор, и этот отъезд, как показала практика, — лучшее решение в моей жизни.

Живой Алексей Навальный был последней ниточкой, соединяющей две моих жизни — до и после эмиграции. Теперь этой ниточки нет, а та жизнь — позапозапозапрошлая, забытая и, к сожалению или к счастью, уже невозвратная.

Живой Алексей Навальный был светом в конце тоннеля. В отличие от многих, кто, может быть, разумнее меня, для меня он оставался единственным его источником. Не таился ли в старом стремлении к свету, задаётся вопросом в романе «Дар» Набоков, роковой порок, который по мере естественного продвижения к цели становился всё виднее, пока не обнаружилось, что этот «cвет» горит в окне тюремного надзирателя? Кажется, всю свою жизнь, старательно защищаясь от происходящего вокруг, обрастая многочисленными пессимистическими моделями реальности, я готовил себя к признанию, что да, таился, и таится до сих пор. В этом смысле, узнав о смерти главного пассионария российской политики, я испытал облегчение: наконец всё подтвердилось, не нужно больше искать, соскребать со стенок остатки сил и идеалистического желания верить в обратное. Моя ужасная выдумка, в которой в России действительно всё будет становиться только хуже, потому что лучше быть не может, а лучшее решение для любого — уезжать, уезжать поскорее, пока тьма не поглотила окончательно, — стала реальностью, подарив мне полную индульгенцию на пессимизм. Я точно знаю, что не доживу до демократии в России. Я практически уверен, что те, кто считает иначе, считают иначе потому, что не могут найти в себе силы признать высокую вероятность этого медленного скатывания в пропасть. В тёмные времена хочется верить в чудо, но чудес — не бывает.

Когда-то Михаил Фишман сказал в одной из программ — точную цитату уже не найду — примерно следующее: Путин как будто бы сконструировал себе реальность, в которой кругом враги, скрепы летят к чертям, он героически борется с часовой стрелкой и его все ненавидят. А теперь — он постепенно делает так, чтоб эта сконструированная реальность воплотилась, потому что ему так проще, проще, чем встраиваться в реальность реальную. И вот наконец я понял, что Фишман имел в виду, испытал это на себе, пережил. Мне всегда было сильно сложнее поверить в прекрасную Россию будущего (и даже в нормальную Россию будущего), чем в ужасную, и теперь у меня есть доказательство, позволяющее перестать наконец надеяться.

Ни посылка — в России всё очень плохо, — ни вывод — будет ещё хуже — никогда не покидали моей внутренней глубоко пессимистической системы координат, никогда не видели оптики, не настроенной на кромешную темноту изображения. Теперь я могу с полной уверенностью сказать, что оптика, настроенная на кромешную темноту изображения, — и есть самая подходящая для конкретно этого изображения оптика. Теперь мне нечем внутри себя с этим утверждением поспорить. Мой контраргумент сначала остался единственным, а потом — был жестоко, пролонгированно и несмотря на весь свой транслируемый оптимизм уничтожен, убит. Так убивали Дамблдора в шестой части «Гарри Поттера» (и я на этом месте закрывал книгу, желая забыть последние прочитанные несколько страниц), и точно так же теперь убит Навальный. Последний мой контраргумент. Последняя надежда.

Для меня предложение «убит Навальный» всё ещё некогерентно, два его составных члена никак не могут соединиться, образовав понятное целое. Но им придётся.

Чёрный, чёрный февраль. В прямом смысле слова, а теперь — каждый год — и в переносном.

Законы жанра требуют закончить этот текст оптимистично, ведь я пишу как будто бы для широкой публики. Но я не могу, потому что вчера мой слабый оптимизм относительно России, долго державшийся, всё-таки умер. И, думаю, уже не воскреснет.