«Прямой эфир is king»

«Любая наша передача в конце концов превращается в „Мишень вокруг стрелы“; не исключено, что тем же путём идёт и вся радиостанция»

Ну что же, вот и пришло время объявить официально: радиостанция «Сто семнадцать и два» закрылась окончательно.

Должна была, конечно, дожить до 2117 года, но — не дожила.

В июле, проводя свой последний эфир, я ещё не знал наверняка, что он совсем-совсем последний, а в редакции станции не найдётся никого, кто смог (и захотел) бы перехватить у меня управление и дальше делать всякие хорошие программы — пусть даже не ежедневно, а хотя бы еженедельно, часа по два. Но оказалось, что самая высокая температура огня в глазах была у меня, а другого меня в редакции не было.

Одним из последних элементов айдентики станции, прозвучавших в эфире, стал мой полушуточный джингл с текстом «У нас есть сменяемость» (в записи последнего эфира он на 1:58:15). Мрачная шутка таки повернулась своей трагичной стороной: вместо сменяемости вышел конец всего, а в самой шутке появился дополнительный подтекст, который вы, уверен, разгадаете без особого труда. Более того, раскапывая редакционные чаты, чтобы точно не забыть ничего упомянуть в посте, я нашёл собственную фразу «когда я допишу редполитику, радио умрёт в муках». Хорошо, что не дописал — у радио, во всяком случае, обошлось без мук.

Историю радиостанции я практически полностью изложил в том трёхчасовом эфире, поэтому полностью повторять её здесь не буду, приведу особенно важные куски, а если вспомнится что-то отдельное, стоящее внимания — напишу отдельный пост. Важно другое — отрефлексировать опыт в целом.

Рефлексия

Осенью 2017 на волне безумного увлечения радио как форматом и эфирами единственной на тот момент нормальной московской радиостанции я стал вести еженедельные прямые эфиры на cвежекупленный Zoom H2n. Спустя год и несколько открытых отдельных программ эфиры превратились в радиостанцию.

Ещё через пару месяцев открылась первая программа, идея которой была предложена не мной, а её ведущим, и я начал всерьёз думать, что станция может быть очень нужна кому-то, кроме меня.

Тем не менее, начиная примерно с весны 2019, то есть с конца второго сезона, я всё чаще и чаще думал о том, что станцию надо закрывать — и каждый раз, когда я так думал, случалось что-то, после чего я начинал думать «ну, ещё разок попробуем, и если не получится — закрыть всегда успею». Сначала в моей жизни внезапно появился Сергей Сафронов, который ухватился за станцию как за хорошую возможность сделать давно придуманный подкаст «Научите меня!», и мы начали делать его. На второй раз столь же внезапно на почту станции написал Роман Позняков и начал вести новостную программу о технологиях. На третий — одновременно появились выпускники во главе с Артёмом Окуньковым и Вика Прокопец, которая стала делать программу о планировании. На четвёртый Сергей познакомил меня с директором фонда «Русский дом в Барселоне» Анной Силюнас, и радио стало международным (фразу «международное радио», конечно, можно распечатывать и вешать на стеночку, но больше она ни для чего не предназначена). А потом — когда уже, казалось бы, закончились все, кто мог и хотел принимать участие в поддержании на плаву радиостанции-ноунейма — возник (другого слова не могу подобрать) великий человек Стани́слав Фоменко, который, как выяснилось позже, очень долго смотрел на это всё, узнавал о станции от трёх её ведущих поочерёдно (мир тесен, точно вам говорю), а когда Анна Силюнас сделала эфир с Фёдором Двинятиным, таки написал мне на радийную почту письмо с предложением делать ежедневную передачу-чтения. От такого предложения я, конечно, отказаться не смог, в результате чего количество часов эфира в неделю подскочило сразу втрое, а я стал полноценно и постоянно думать не только мысль «в следующий раз закрою», но и мысль «теперь закрывать уже и невежливо как-то».

Через два месяца отпуска начался четвёртый сезон, и внезапно выяснилось, что Стани́слав загорелся идеей и позвал вести программы сразу несколько человек. Так на станции появилась редакция, я стал называть себя главным редактором, и начался период, который я считаю периодом расцвета «Сто семнадцать и два», чем-то вроде российских двухтысячных годов. Но с этого же момента основные проблемы — те, что вызывали у меня приступы желания закрыть всё к чертям — никуда не делись, а скорее наоборот, зажглись с новой силой, так, чтобы я больше не смог их не замечать.

Проблемы

Проблема номер один: станция была некоммерческой. Это означало, что на ней вообще никто не получает никаких денег, а работают все за идею. Почти все эти четыре года мне было искренне непонятно, что за идея может заставлять людей еженедельно садиться к микрофону и разговаривать, часто ещё и готовясь перед этим по несколько часов. Позже выяснилось, что кто-то, работая на радио, выходит из депрессии, кто-то — просто удовлетворяет потребность рассказывать нечто, кто-то — тренируется говорить в прямом эфире (а это действительно нетривиальная задача, поверьте), кому-то очень нравится существование станции как факт и он хочет сделать что-нибудь, чтобы станция жила подольше, а кому-то просто интересно участвовать в движухе и наводить в ответ свою. Все эти идеи были замечательны, но их подтачивало одно общее обстоятельство: у станции была мизерная аудитория.

Эфирное радио — вещь узкоспециализированная. Её страшно интересно и полезно делать, но вот постоянно слушать радио в прямом эфире станет лишь очень малый сегмент аудитории, примерно совпадающий с ядром, то есть теми, кто будет потреблять любой контент в любом формате только потому, что этот контент делается определёнными людьми. У небольших радиостанций вроде «Сто семнадцать и два» это ядро составляют мама, папа, кот и близкие друзья этих людей, и ничто, кроме, может быть, массированного пиара, не заставит это ядро вобрать в себя какие-то другие классы аудитории. Но на массированный пиар у главреда станции не хватало денег и смелости (почему смелости — см. ниже), так что чем больше людей так или иначе участвовало в работе станции, тем неприятнее было главреду смотреть на число подключившихся слушателей, которое — сейчас, возможно, раскрою страшную тайну, а возможно, нет — редко было двузначным. Для станции, на которой практически не занимаются продвижением и работают исключительно в прямом эфире, это нормально. Но это я сейчас понимаю, а тогда — не понимал, и это усиливало латентное чувство вины перед редакцией за то, что я такой неправильный главред. Так, в свою очередь, всё отчётливее начала проявляться проблема номер два.

Проблема номер два: мне в принципе сложно строить отношения с людьми, а тем более — строить их с людьми, которые:

• считают меня главредом и руководителем потому, что я сам так себя называю и без меня радиостанция не работает;
• ждут от меня управленческих решений, способных подвинуть станцию в светлое будущее (но не дожидаются, потому что обычно я не в состоянии их принять или даже одобрить чужие);
• не получают денег, работают за идею, а значит, вместо понятных рычагов давления я как руководитель имею неопределённость формата «вроде надо, но ведь не заставишь», и это сильно усложняет почти все процессы, лишая их как минимум чётких временных рамок (но здесь, к счастью, хорошую роль играло то, что мы работали исключительно в прямом эфире — это всех сильно мотивировало);
• слушают, что я говорю, воспринимают это как указание; делают то, что я говорю, не особенно с этим споря, и перекраивают свои программы под мои вкусы, считая их эталоннее своих, потому что я несколько лет делаю радио, а они — ни одного,
• все поголовно старше меня.

Такое в моей жизни происходило впервые, и я не имел ни малейшего понятия, как этим распоряжаться. Отсюда бесконечные сомнения в себе и перегибы в авторитарности: главредство дало мне понять, что управлять я теоретически могу, но так и не научило в нужных местах включать авторитарность, а в ненужных — не включать. Редакция, как кажется, это понимала и активно меня поддерживала (объём этой поддержки трудно переоценить), но даже это, увы, не помогло.

Проблема номер три: я тревожный перфекционист. Я создаю тревожность даже там, где её можно было бы не создавать. Это автоматически ставило высокую планку качества эфирного контента и не давало ему снизиться со временем (в частности, мы сделали два марафона — Хэллоуинский (пять часов непрерывного эфира) и Новогодний (четыре дня по два часа, да ещё с кроссоверами) — и они стали, по-моему, вершинами нашего совместного творчества, как с точки зрения эфира, так и — за небольшими исключениями — с точки зрения подготовки). Но за высокую планку качества пришлось платить.

В последнем выпуске «Мишени вокруг стрелы» — часового импровизационного спектакля обо всём, что придёт в голову, иногда напоминающего психотерпаевтический сеанс — мы совместными усилиями придумали замечательную метафору ада: ад — это советская игрушка про волка и яйца. Курицы, несущие яйца беспрерывно и во все стороны — это всадники апокалипсиса (что, впрочем, неважно — суть-то одна). А волк — это ты, %username%. Постепенно, с ходом игры, ты оказываешься в аду.

Но этот расклад ещё не так страшен: будучи волком, ты можешь хотя бы двигаться. Самое страшное — это когда ты курица. Ты несёшь яйца и не можешь остановиться, потому что это инстинкт, программа, твой единственно возможный modus operandi. Такой курицей я себя и чувствовал в роли главного редактора (не всегда, впрочем, это осознавая). У нас в редакции было несколько волков и одна курица, беспрерывно несущая яйца во все стороны. Что с этими яйцами потом делать, никто не знал — возможно, все думали, что курица знает, но и она не знала тоже. У каждого волка, как мы помним из описания проблемы номер один, был свой интерес, но со временем волки начинали уставать и промахиваться корзинами, а курица по привычке пёрла дальше, потому что программа. Яйца были вкусные. Но, возможно, курице стоило остановиться чуть раньше.

Проблема номер четыре: моя авторитарность смешалась с упёртостью и воинствующей олдскульностью. На редколлегиях мне сто раз предлагали изменить формат станции, сделав её более ориентированной на реальную аудиторию, которой плевать на прямой эфир и которая хочет чёртовы подкасты, но я более или менее согласился только на сто первый — а когда пришло время менять, оказалось, что автор идеи окончательно выгорел, уходит из редакции, и надо срочно придумывать смену формата заново. Эти постоянные творческие изыскания были страшно интересны, но очень энергозатратны — полагаю, для всех участвующих. В итоге, как видно, со сменой формата так ни черта и не вышло.

Если внимательно почитать редакционный чат, поневоле подумаешь, что главред выступает там одновременно и движителем прогресса, и его тормозом: без него вообще ничего не работает, но он с таким упорством отвергает хорошие идеи (читай: расширяющие аудиторию станции) и продвигает взамен идею «давайте оставим всё как есть, потому что кабы чего не вышло» (читай: сужающую аудиторию станции), что станция стагнирует, все выгорают, а под конец главред выгорает сам, потому что невозможно, идя в тупик, прийти в светлое будущее. Довольно большая часть редакции с самого начала говорила, что хочет роста, а не стагнации, но поскольку где-то в чате всё время маячила фигура главреда, никто не решался предпринимать активные действия — ведь активные действия неизбежно натолкнулись бы на сопротивление. Исключением является Стани́слав Фоменко, которому я отдал соцсети сразу же с началом четвёртого сезона, потому что в соцсетях я не понимаю ровным счётом ничего — вот он и экспериментировал как хотел (лишь иногда терпя мои запреты на слово «подкаст» в анонсах и комментарии в телеграме). Возможно, подспудно мне было комфортнее не развивать станцию, чем развивать. Но постоянная фоновая мысль «у нас мало слушателей, а должно быть много, иначе зачем это всё» забивала этот комфорт.

Один из членов редакции на редколлегии сказал, что никто не получает столько удовольствия от своей динозавристости, сколько получаю я. Это правда, но правда лишь отчасти: главное — на результат не смотреть.

После Хэллоуинского марафона Сергей Сафронов сказал мне ещё одну мысль, которую я так и пронёс глубоко в себе до самого закрытия станции: я оттягиваю её развитие, потому что боюсь конца. Я действительно боялся конца — и это подводит нас к проблеме номер пять.

Как вы, возможно, знаете, в России напалмом выжжено медиаполе: стоит заметному медиа высказать что-то, что не понравится условной власти (e2-e4) — и вместо адекватного ответа (e7-e5) заметное медиа получит доской по башке, не успев даже опомниться. Если медиа незаметное — тем хуже для него, потому что о его закрытии никто не узнает. Наше медиа было совсем незаметным, и до заметности ему нужно было дорастать через опасную относительную незаметность — состояние, в котором оно ещё не заметно, но уже достаточно публично, а риск быть закрытым извне наиболее высок. Это, в числе прочего, его и погубило.

Когда я, главный редактор радиостанции, не могу в её эфире открыто высказаться по большинству волнующих меня вопросов (а волнующих меня вопросов в последнее время стало исключительно много) — у меня в голове это не укладывается. Я просто не могу понять, зачем вообще делать медиа в России, если в России практикуют битьё доской. Поэтому, когда проект, за который я несу ответственность как создатель, перерастает совсем незаметность, становится чуть более популярным и начинает набирать медиаресурс — мне становится страшно: я боюсь не смолчать, когда смолчать будет выгоднее, а не смолчав, я мог бы подставить не только себя, но и всю команду станции. Так что, несмотря на то, что мне страшно нравилось давать всем площадку для тренировки речевого навыка и, копаясь в проводах и радиоайдентике, заниматься сведением нескольких программ в один эфир, как только на горизонте появилась хотя бы теоретическая возможность превратить её из площадки для тренировки в нормальное (относительно незаметное) медиа — я испугался и отступил. Я не хотел допустить даже малейшего шанса, чтобы момент закрытия радио определил не я.

Делать любое медиа в России — это самопожертвование во имя ничего. Торговать плиткой гораздо выгоднее, сказал мне основатель радио «Серебряный дождь» Савицкий, — сидишь спокойно, торгуешь, и плитка не является объектом цензуры. У нас на станции внешней цензуры не было, но дойти до неё могло, и я оказался слишком тревожным, чтобы не думать об этом до тех пор, пока не дойдёт. Глубоко внутри я с Савицким очень согласен; разница между нами в том, что у Савицкого есть силы продолжать делать медиа устаревшего формата, даже когда становится уже совсем незачем, а у меня — нет.

Расставание со станцией было тяжёлым, но жалеть здесь не о чем: ребёночка, подключённого к аппарату ИВЛ, о шнур от розетки которого ты спотыкаешься каждый раз, когда заходишь в палату, надо отпускать, а не мучиться (подробнее эта метафора описана в том самом последнем выпуске «Мишени вокруг стрелы»). Хорошо, что отпустить получилось (и даже публично).

Но то проблемы — а были и радости. Радостей было много, они были моментальны, но по большей части их записи остались в архиве, так что к ним можно возвращаться, забыв по истечении времени о проблемах. Чуть ниже будет список конкретных радостей, к которым я возвращаюсь, а пока — снова рефлексия и разное общее.

Радости

Во-первых, несмотря на всё, я выяснил, что могу проводить последовательную редакционную политику, и на ней что-то будет держаться. Все четыре года я был резко против записанных программ, а позволял — за очень редкими исключениями — только прямые эфиры, и станция продержалась на этой политике с разным составом участников целых четыре года, проработав в прямом эфире около 520 часов (это число я не могу охватить разумом). Более того, станция прекрасно обошлась без инстаграмов, тик-токов, комментариев в телеграме и картинок в остальных соцсетях, что тоже было моим личным убеждением, не основанным ни на чём, кроме художественного вкуса и здравого смысла (при всём объёме бесплатной работы сначала моей, а затем Стани́слава не хватало нам ещё качественные картинки рисовать). Даже не имея всего этого, станция выжила и даже какое-то время относительно здравствовала, довольно близко подобравшись по качеству эфира и вообще всего к уровню «самое нормальное, что можно сделать на голом энтузиазме». Это хорошо.

Во-вторых, наш редакционный опыт совместного медиапроизводства показал, что один продукт спокойно может делаться людьми с совершенно разными политическими взглядами. Раньше в силу неопытности мне это было неочевидно; теперь у меня перед глазами достойный пример.

В-третьих, я получал огромное удовольствие, постепенно обрастая студией и научаясь делать радио из ничего. На первом эфире всё радио состояло из ноутбука и подключённого к нему рекордера Zoom H2n, который служил микрофоном. На последнем эфире радио занимало отдельный стол сто сорок на восемьдесят сантиметров, в который был встроен большой пульт на восемь каналов, стояло два компьютера — один эфирный, второй для подключения ведущих через дискорд, — специальная клавиатура, запрограммированная открывать нужные окна за одно нажатие кнопки, и компрессор, а эфирный компьютер был напичкан самописными скриптами и настолько узкоспециализированным софтом, что если бы я не делал радио — не имел бы ни малейшего понятия даже о его существовании. Примерно похожая по сложности система управляла сайтом станции. Опыт её строительства позволил мне позже построить с нуля ещё одну радиостанцию, которая до сих пор работает (расскажу как-нибудь потом) и даже что-то на этом зарабатывать, так что можно считать, что «Сто семнадцать и два» лично для меня как бы косвенно монетизировалось (о прямой монетизации, как я уже писал выше, речи не шло — донаты покрывали немногим более процента всех расходов на станцию).

В-четвёртых, за четыре года на станции поработал 21 человек, и почти все говорят, что работать (бесплатно, напомню) им было интересно, а параллельно они ещё и решили какие-то свои проблемы. Таким образом, я, делая то, что было интересно мне, в качестве побочного эффекта положительно повлиял на жизнь ещё двадцати человек. Это сложно принять как факт, но приятно осознавать.

И, наконец, в-пятых: возможность где-то увидеть и осознать проблемы, которые я описал выше — это, безусловно, замена любой монетизации. Решать их я так и не научился, но первый шаг — признание их наличия — сделал. Далеко не каждому в свои двадцать два удаётся вырастить себе большой и сложный проект-ребёночка, потом, кормя его, терпеливо дождаться, пока у него отрастут ручки с ножками, обретут субъектность, начнут влиять на голову, а потом посмотреть на него внимательно и заставить себя отключить аппарат ИВЛ, на котором он в конце концов из-за твоей неопытности и оказался, чтоб не тратить киловатты и жизненные соки. За эту возможность я благодарен радио и всем, кто его в разное время делал (впрочем, чуть ниже будет и список отдельных благодарностей).

Реестр эфиров: лучшее

(Да, словосочетание «реестр эфиров» действительно было написано на тетрадке с их списком и да, это была именно тетрадка.)

Среди пятисот с лишним часов эфира за четыре года я выделяю, в хронологическом порядке, следующие:

• Два выпуска «Информационного салата» Ивана Облакова — программы, переслушивание которой неизменно вызывает у меня широченную улыбку: двенадцатый (трюфели, жестикуляция, анекдот про прапорщика, анализаторный компонент) и восьмой (религиозная социология, покраска Кутузовского проспекта, перегруз у микрофона главреда, интегралы из-под корня из икс).
• Серия выпусков «Информационного салата» с абсурдистской пьесой, которую мы с Иваном Облаковым писали за три часа до эфира и отрывок из которой (начало третьей части) я ставил в своём последнем эфире.
• Моё интервью с диктором Всесоюзного радио Ильёй Ефимовичем Прудовским (организация дикторской работы, отличия ночного эфира от всего остального, «садисты Всесоюзного радио», «трест зелёных наслаждений» и другие оговорки из коллекции Ильи Ефимовича).
• Выпуск «Научите меня!» Сергея Сафронова с Денисом Башевым («Научите меня!» — единственная программа, которая монтировалась после эфира, и этот выпуск — наименее порезанный по живому).
• Эфир «Радио Русского дома в Барселоне» с Фёдором Двинятиным. Анна Силюнас и так приглашала довольно именитых гостей (по меркам станции), а когда я узнал, кто будет в этом эфире, моя челюсть отвисла окончательно. Про «Что? Где? Когда?» Фёдор не говорил, но говорил про Набокова, и так, что можно включать с любого места, и заслушаешься (или, может, это я Набокова очень люблю). Как уже сказано выше, этот эфир стал судьбоносным толчком, сделавшим возможным четвёртый сезон.
• Выпуск программы Аши Комаровской «Культурный слой» о художественных проектах, рассказывающих реальные истории (в частности, про сериал «Чернобыль», под впечатлением от которого я как раз тогда ходил).
• Выпуск программы «Бах его знает» о русской классической музыке. Ведущие — Ольга Матиева, я и Стани́слав. Помимо Бородина и прочих мастодонтов в программе — фраза «струнно-медведевая клюква», тщетные попытки описать признаки русскости в «Полёте шмеля», сомнения в существовании скоморохов. Понятно, почему именно после этого выпуска Ольга решила избавиться от соведущих.

• Хэллоуинский марафон. Пять часов прямого эфира в честь Хэллоуина, которые придумала и помогла организовать Аша Комаровская (сам бы я, конечно, такое сделать не догадался, потому что Хэллоуин для меня праздником никогда не был и сейчас не является). Буквально только что образовавшаяся редакция (собственно, ей этот марафон и оказался нужен, чтоб окончательно образоваться) подготовила по выпуску своих программ с уклоном в страшно-ужасное и выдала их в ночь 31 октября, с двадцати до часа ночи. Подряд. А перед этим — все придумали и записали к каждой программе отдельные рекламные ролики, я их торжественно смонтировал и расставил по сетке вещания на неделю перед марафонской субботой. И получилось хорошо.

  

  Бэкстейдж: так выглядела сетка эфирного промо Хэллоуинского марафона. Зелёным — программы, карандашом — ролики

• Новогодний марафон. Сразу, как только закончили Хэллоуинский, решили повторить и сделали Новогодний — в другом формате, четыре дня по два часа, причём с кроссоверами: ведущие одной программы приходили в гости в другую. Кажется, всем тоже понравилось (хотя после последнего эфира, литературного альманаха Стани́слава «Семь рукопожатий до Александра Сергеича», в котором я читал детскую сказку голосом полуохрипшего семидесятилетнего старика, мне пришлось отпаивать себя горячим чаем, потому что разговаривать я уже не мог).
• Двадцать седьмой выпуск «Мишени вокруг стрелы». Где-то на двадцатом выпуске этого спонтанного радиожурнала вышеупомянутая ведущая вышеупомянутого «Баха» Ольга Матиева стала играть на фоне разные импровизации, а я вспомнил, что едва не закончил музыкальную школу, и начал играть тоже. В двадцать седьмом выпуске я играю, будучи чипирован вторым уколом «Спутника V», и лучше сыграть мне с тех пор не удалось. На переднем плане — беседа о будущем и бессмысленности планирования.
• Выпуск «Журналистики глазами инженера» о технике ведения дискуссии «Повтори, согласись, добавь», где я обнаруживаю способность напрочь забывать то, что мне только что сказал мой оппонент, но ценности выпуска это не умаляет.
• Очень своеобразный спецвыпуск «Баха» с анализом музыки, которая четыре года приходила на радийную почту, но по разным причинам не попадала в ротацию. В частности, там есть песня с текстом «кто же мне заплатит за мою музыку, за мои шедевры евро?» Это вам, конечно, не Рахманинов и даже не Dire Straits.
• Спецпроект Стани́слава Фоменко «Пять вечеров до дорогой редакции». Серия интервью с редакцией станции в её последнем составе. Моё там тоже есть. Последнее интервью мы с ведущим программы «Журналистика глазами инженера» Александром Евгеньевичем Юрченко взяли у самого Стани́слава, и оно вышло настолько жёстким, что я до сих пор испытываю некоторую неловкость. Но хорошим.

Если вам хочется ещё, но лень рыскать по архиву — можно приписать к адресу архива /random и получить в ответ рандомную запись эфира. Это незадокументированная фича, никому не говорите.

Ещё приблизительно к третьему сезону радио доросло до коротких межпрограммок в перерывах: в частности, в эфире была моя программа «Английский за 30 секунд» (слово по-английски — перевод; конец выпуска), программа Натальи Березиной «Русский за 30 секунд» (слово по-русски объяснение, почему по-русски надо писать так, а не иначе), программа Аши Комаровской «Вопросы к небу» (космические истории о космосе) и «Цитаты» (куски из разных программ, достойные отдельного внимания). Все эти межпрограммки в какой-то момент упирались в недостачу выпусков, после чего превращались в повтор самих себя, после чего сходили на нет (мне, конечно, стоило убирать их из эфира чуть раньше, чем они набивали всем оскомину). В списке несделанного (а он у нас в итоге оказался длиннее списка сделанного раза в два) было ещё несколько хороших would-be межпрограммок — например, «Математика за 30 секунд», про теоремы, но здесь тридцатью секундами бы всё равно не обошлось, так что, может, и хорошо, что не сделали.

Ещё в списке несделанного — на этот раз моём личном, а не радийном — был переход на более удобную сетку вещания: с той, что у нас была, приходилось всё время отрезать лишнее, чтобы выложить эфир в архив, и это настолько мне надоело, что какое-то время я просто выкладывал записи без монтажа, полными часами. Если бы я остался главредом, а радио выжило — с пятого сезона программы начинались бы не в ноль минут, а в четыре; с нулевой до четвёртой минуты можно было бы ставить межпрограммки про математику за тридцать секунд, что ещё сильнее бы автоматизировало рутинную часть содержания станции. Но — не случилось.

Благодарности

Разумеется, только сейчас, позабыв организационный шлак, которым всегда полнится жизнь главного редактора, что бы он ни редактировал, я понимаю, насколько радио «Сто семнадцать и два» было большое и значительное — не в смысле слушаемости и охвата, а в смысле изменения меня. Я ощущаю, что сделал нечто долгосрочное, что не исчезнет сразу, а будет помниться ещё как минимум несколько лет (мной — так точно), а кроме того, сделав это, случайно задавил пару своих внутренних тараканов, чуть сдвинувшись в сторону определения, кто же я такой есть. Это был важный жизненный этап, за который я очень благодарен всем, кто так или иначе принимал участие в работе станции — всем вместе и каждому в отдельности:

• Ивану Сурвилло — за первые пинки и эксперименты,
• Ивану Облакову — за живость ума и использование её в эфире,
• Севе Оленину — за возможность слушать музыку, ничего не делая, в то время как идёт эфир (повторить этот опыт после его музыкальной программы «117,2 RPM» мне, кажется, так ни разу и не удалось),
• Денису Башеву — за идею писать название станции словами, а не цифрами,
• Ростиславу Зубкову — за первый отклик и дисциплинированность,
• Жене Лепёхину — за оптимизм и веру в будущее,
• Вениамину Векку, Вастрику, Олегу Яну и, опять же, Жене Лепёхину — за рекорды по количеству приходов в эфир,
• Сергею Сафронову — за вдохновение, многочисленные ценные советы и всеобъемлющую поддержку,
• Роману Познякову и Вике Прокопец — за дисциплинированность, вовлечённость и верность радиоделу даже когда остальная часть радиодела стоит,
• Артёму Окунькову, Любови Бусловой, Сафи Афанасьевой и Анне Щёкотовой (aka выпускникам) — за старание и оживление эфира многоголосием,
• отдельно Роману Познякову и Артёму Окунькову — за помощь с монтажом записей для архива,
• Анне Силюнас — за внимательность, доброту и подбор гостей эфиров,
• Наталье Березиной — за собранность и поддержку,
• Аше Комаровской — за организованность, педантичность, вовлечённость, помощь в организации двух марафонов и рекомендации, которые, учитывая мой темп знакомства с новым искусством, закончатся у меня лет через десять,
• Александру Юрченко — за инженерный подход, любовь к дискуссии и поиску истины,
• Ольге Матиевой — за оригинальность подходов, фразу «вечерний меходуй», побудку спавшего во мне интереса к классической музыке и ещё за кое-что, о чём я здесь напишу отдельный пост,
• Надвигающемуся (God forbid I tell his name) — за активные попытки концептуализировать станцию, философствования на любую тему и общую рок-н-ролльность,
• Стани́славу Фоменко — за рвение, четвёртый сезон, скрупулёзное ведение соцсетей, бэкапы записей «Семи рукопожатий», участие в сетевом маркетинге формата «приведите пятерых друзей и получите соведение пяти программ в подарок», ведение единственной на станции ежедневной программы, толерантность к искусственным ограничениям и существование
• и всем вообще — за упорство и терпение: вы все упорно вытерпели мою требовательность к ведению, микрофонам, промороликам, таймингу и всему остальному, что определённо есть большое достижение.

А также:

• всем, кто нас слушал, пусть и один раз (и тоже иногда терпел задержки, неконсистентность эфира и внезапные изменения в расписании),
• всем, кто писал в чат и звонил в эфир — без этого было бы не так интересно (а некоторые чаты я и вовсе отдельно сохранял как источник новых идей и вдохновения),
• всем гостям эфиров,
• всем музыкантам, подарившим нам право поставить их музыку в ротацию
• и всем, кто хотел, но так и не успел попасть в эфир — даже простым хотением вы чуть продлевали срок жизни радиостанции (а если вы ещё хотите сделать что-то вместе — пишите на me@ivanvetoshkin.me).

У нас получилось отличное радио, и, наверное, если воспринимать его не как продукт, а как процесс — почти все его минусы отпадают, будучи заменены словом «опыт». За этот опыт — спасибо всем. Если вам хочется что-нибудь сказать или спросить в комментариях — не сдерживайте себя: отзывы помогут мне окончательно отрефлексировать эти четыре года.

И да — прямой эфир is still king.